Канун - Страница 69

И когда онъ послѣ этой неудачи вышелъ изъ кабинета, то почувствовалъ глубокое облегченіе. Сама судьба помѣшала ему совершить предательство.

Онъ сейчасъ же поѣхалъ къ Зигзагову и сообщилъ ему о своей неудачѣ; и тогда Максима Павловича осѣнила мысль.

— Вы будете поражены, Володя. Но я увѣренъ, что лучше этого ничего нельзя придумать. Знаете, къ кому я обращусь?

— Не могу представить?

— Къ господину Корещенскому.

— И вы расчитываете на успѣхъ?

— Безусловно. Падшій ангелъ… онъ долженъ въ глубинѣ души питать злобу противъ соблазнителя. Къ тому же, вы сами разсказывали о его цинизмѣ. А цинизмъ любитъ рисоваться. Это будетъ для него случай. Однимъ словомъ, я такъ или иначе отыщу его.

И онъ дѣйствительно въ этотъ день настойчиво искалъ Корещенскаго. Онъ поѣхалъ къ нему въ часъ завтрака, но дома не засталъ. Потомъ онъ заѣзжалъ еще нѣсколько разъ и, наконецъ, встрѣтился съ нимъ въ обѣденный часъ.

— Вы? — съ удивленіемъ, и въ то же время съ радостью воскликнулъ Корещенскій.

— Я, я, Алексѣй Алексѣевичъ, къ вамъ по дѣлу, ни въ какомъ случаѣ не требующему свидѣтелей.

— Обѣдали?

— Нѣтъ еще. Даже не завтракалъ, — все васъ разыскивалъ…

— Да, это мудрено. Ну, такъ спустился внизъ, заберемся въ отдѣльную комнату и будемъ пировать.

Скоро они были внизу, въ отдѣльномъ кабинетѣ.

— Мы съ вами, Максимъ Павловичъ, ни разу не повидались, какъ слѣдуетъ, хотя и живемъ въ одномъ городѣ, - говорилъ Корещенскій. — Вѣдь были когда-то хорошими пріятелями.

— Многое измѣнилось съ тѣхъ поръ, Алексѣй Алексѣевичъ, — сказалъ Максимъ Павловичъ. — Я посидѣлъ немножко въ тюрьмѣ и, когда вышелъ, не узналъ своего родного города. Знаете, какъ человѣкъ десятки лѣтъ отсутствовавшій, пріѣзжаетъ на родину и думаетъ, что заблудился: старые дома снесены, построены новые въ пять этажей, бывшія дѣти стали отцами многочисленныхъ семействъ, пустоши превратились въ цвѣтущіе сады, а то и на оборотъ…

— И маленькіе поросята стали большими свиньями! — добавилъ Корещенскій и разсмѣялся. — Ну, — милый, обратился онъ къ лакею. Подалъ закуску и иди съ Богомъ; позвонимъ, придешь, а зря не надоѣдай. Я открываю бесѣду, Максимъ Павловичъ, — прибавилъ онъ, когда лакей скрылся.

— Къ этому надо подойти.

— Не подходите, голубчикъ, начинайте прямо.

— Хорошо, я прямо и начну. Вы читаете газеты, слышите отзывы и замѣчанія по поводу новаго закона по крестьянскому вопросу и, конечно, слышали о побѣдѣ реакціи надъ доброжелательными усиліями Льва Александровича Балтова.

— Слышалъ объ этомъ, слышалъ…

— Слышали и дивились?

— Почему вы думаете, что я дивился?

— Потому что помню васъ умнымъ человѣкомъ… И даже вамъ скажу, Алексѣй Алексѣевичъ, что это для меня не тайна. Хитрить не буду. Знаю, что Левъ Александровичъ составилъ записку и эта записка легла въ основу новаго закона и что вы въ ней участія не принимали.

— Да, не принималъ… Это совершенно вѣрно. Меня отъ этого устранили.

И Максимъ Павловичъ въ послѣднемъ замѣчаніи его разслышалъ какую-то сухую нотку недовольства. Онъ вглядѣлся въ его лицо. Въ немъ было выраженіе сердитаго сарказма.

«Кажется, въ ихъ единеніи что-то раскололось», — подумалъ Максимъ Павловичъ.

— Есть кушанья, которыя Левъ Александровичъ предпочитаетъ кушать одинъ, — продолжалъ Корещенскій. — Это называется; «хлѣбъ соль вмѣстѣ, а табачекъ врозь». А то еще бываютъ такіе мѣшанскіе дома, гдѣ при гостяхъ подаютъ варенье на патокѣ, а когда гости уйдутъ, сами ѣдятъ на сахарѣ…

— Но неужели, Алексѣй Алексѣевичъ, вы жалѣете о томъ, что не участвовали въ дурномъ дѣлѣ? — спросилъ Максимъ Павловичъ.

— Когда человѣкъ купается въ морѣ дурныхъ дѣль, то лишняя кружка воды… Но, однако, позвольте, Максимъ Павловичъ, сперва установитъ основную тему разговора. О чемъ мы собственно?

— Именно объ этомъ, Алексѣй Алексѣевичъ. Вы видите передъ собой человѣка возмущеннаго. Но не смысломъ закона, — къ этому мы привыкли и ничего другого не ждали, — а скверной игрой…

— То-есть?

— Скверной игрой въ прятки.

— Ну, еще чуточку пояснѣй…

— Да чего еще яснѣе? Причемъ тутъ реакція? Реакція, это — спина, за которую прячутся… Развѣ не такъ?

— Совершенно такъ.

— Ну, вотъ. Это только и надо мнѣ отъ васъ слышать. Я то ни одной минуты не заблуждался, но думаете ли вы, что общество должно заблуждаться?

— Оно будетъ заблуждаться. Это его спеціальность. Да и гдѣ вы найдете такихъ смѣльчаковъ, которые вышли бы на площадь и показали пальцемъ куда слѣдуетъ.

— Смѣльчаки найдутся. Но если они окажутся голословными, то это хуже, чѣмъ молчаніе…

— А мы все-таки разговариваемъ съ вами, какъ авгуры. Давайте ка будемъ попрямѣй. Вѣдь вы, дорогой мой, Максимъ Павловичъ, чего-то отъ меня хотите…

— Да, хочу… Смѣльчакомъ готовъ быть я, но нужно, чтобы у меня въ рукахъ были факты.

— И вы думаете, что я, именно я помогу вамъ достать ихъ?

— Да, я думаю такъ.

— Почему вы такъ думаете?

— По многимъ причинамъ. Прежде всего, я держусь мнѣнія, что человѣкъ въ своей сущности никогда не мѣняется. Обстоятельства могутъ повернуть его всячески, и онъ можетъ казаться и такимъ и инымъ… Но подойди къ нему поближе, раскопай у него въ глубинѣ души и найдешь тамъ неприкосновенной его сущность. Вы именно пошли по обстоятельствамъ. Но сущность ваша сидитъ въ васъ незыблемо, она тамъ только притаилась гдѣ-нибудь въ уголкѣ и сидитъ съежившись… Можетъ быть, она спитъ, а, можетъ быть, ей стыдно.

У Корещенскаго какъ-то странно дрогнули углы губъ. — Эхъ, не нужно трогать этого… Коли спитъ, такъ пусть спитъ, а стыдно, такъ пусть прячется.