Канун - Страница 25

Левъ Александровичъ, выѣзжая изъ родного города, не послалъ Ножанскому телеграммы. Они были давніе пріятели, но все же теперь Ножанскій являлся сановникомъ и даже его начальникомъ. Телеграмма, пожалуй, поставила бы его въ затрудненіе. Пріятеля, да еще соблазненнаго и приглашеннаго, желаннаго, надо было встрѣчать, а подчиненному надо сдѣлать величественный пріемъ. Левъ Александровичъ не хотѣлъ начинать свои сношенія съ Ножанскимъ съ такого неудобнаго положенія.

Онъ пріѣхалъ въ девять часовъ утра по Варшавскому вокзалу. Ни въ поѣздѣ, ни въ публикѣ не оказалось ни души знакомыхъ. Ощущеніе какой-то чужести произвело смущеніе даже въ его твердомъ сердцѣ.

И почему-то вдругъ стало ему ужасно жаль мягкихъ лучей солнца, которые онъ покинулъ, и когда онъ ѣхалъ съ вокзала въ гостинницу и глядѣлъ по сторонамъ на торопливо бѣгущихъ куда-то какихъ-то сѣрыхъ пѣшеходовъ въ этотъ дѣловой рабочій петербургскій часъ, у него явилось такое ощущеніе, какъ будто онъ навсегда разстался съ своей свободой.

Да, вѣдь, та свобода, которою онъ пользовался въ своемъ родномъ городѣ, была исключительная, ни отъ кого онъ не зависѣлъ и все отъ него зависѣло. Но то было въ предѣлахъ города. Онъ въѣзжалъ въ шумную столицу, въ которой сосредоточены концы отъ нитей, идущихъ изъ всѣхъ угловъ обширной страны. Такъ вотъ, если взять въ свои руки всѣ эти концы, тогда отъ него будетъ зависѣть вся страна. Не одинъ городъ, а вся страна. И это будетъ свобода высшаго порядка.

Онъ пріѣхалъ въ гостинницу и взялъ лучшій номеръ, какой только нашелся. Лизавета Александровна помѣстилась въ другомъ номерѣ. Наскоро онъ привелъ себя въ порядокъ. Въ десять часовъ пилъ кофе, затѣмъ нарядился во фракъ и въ одиннадцать часовъ былъ у подъѣзда высокаго казеннаго зданія.

Входъ въ служебныя мѣста былъ съ площади, а этотъ подъѣздъ съ небольшого переулка велъ въ квартиру Ножанскаго.

Внизу, у швейцара онъ узналъ, что Ножанскій дома, что на службу онъ уходитъ часа въ два. Левъ Александровичъ, не поднимаясь на верхъ, послалъ свою карточку.

Черезъ минуту сверху стремительно сбѣгалъ лакей и издали почтительнымъ голосомъ говорилъ.

— Пожалуйте-съ… Ихъ высокопревосходительство просятъ…

Левъ Александровичъ поднялся. Когда онъ вошелъ въ переднюю, то тутъ же встрѣтилъ протянутыя къ нему руки Ножанскаго, который заключилъ его въ объятія.

Черезъ цѣлую амфиладу комнатъ, обставленныхъ богато, но какъ-то сyxo, холодно и неуютно Ножанскій повелъ его въ свой кабинетъ — очень большой, серьезный, съ гигантскимъ письменнымъ столомъ, цѣлой коллекціей книжныхъ шкафовъ, изъ которыхъ выглядывали почтенные корешки переплетовъ.

Ножанскій самымъ рѣшительнымъ образомъ укорялъ его за то, что онъ не предупредилъ о своемъ пріѣздѣ.

— И не къ чему вамъ было ѣхать въ гостинницу и съ вашей стороны это прямое вѣроломство. Моя квартира къ вашимъ услугамъ. Вы здѣсь были бы дорогимъ гостемъ. А затѣмъ васъ ждетъ казенное помѣщеніе, которое вы можете занять во всякое время. Ну, знаете что, — прежде всего я хочу наслушаться отъ васъ южныхъ солнечныхъ разговоровъ… Здѣсь такъ холодно. Не могу привыкнутъ… Я ежечасно тоскую по солнцу и мнѣ иногда кажется, что я завядаю… Садитесь же, дорогой, пока поболтаемъ, а тамъ будемъ завтракать… Нѣтъ надобности мнѣ заявлять, что я безконечно благодаренъ вамъ за то, что вы согласились оставитъ ваше маленькое королевство, чтобы служитъ большому… Ну, говорите же, говорите, какъ сіяетъ тамъ солнце, какъ плещетъ море, какъ цвѣтутъ мои любимыя акаціи!

Ѳедоръ Власьевичъ Ножанскій представлялъ собой не крупную фигуру, которая, однакожъ, производила внушительное впечатлѣніе. Средняго роста, плечистый, съ большой головой, на которой царилъ высокій крутой чистый лобъ, казавшійся безконечнымъ, сливаясь съ порядочно облысѣвшимъ черепомъ.

По краямъ черепа росли длинные сѣдые волосы, которые спускались низко, почти до плечъ, и придавали этой головѣ ученый видъ.

Левъ Александровичъ внимательно присматривался къ нему. Лѣтъ десять не видались они и старый профессоръ, сдѣлавшись важнымъ чиновникомъ, постарѣлъ невѣроятно. Изъ родного города онъ уѣхалъ чистымъ брюнетомъ, у него, кажется, тогда не было ни одной сѣдины. Теперь у него все было бѣло — и длинные кудри и борода.

Въ лицѣ его явилась обрюзглость, въ родѣ отековъ. Но это все можно было приписать времени. А что особенно бросилось въ глаза Льву Александровичу, это какая-то новая черта въ его манерѣ говоритъ. У него явилась склонность къ витіеватости и къ ненужному, показавшемуся Льву Александровичу ложнымъ, пафосу.

Говорилъ онъ длинными періодами, закругленно, какъ будто заранѣе приготовивъ и выучивъ. Ничего этого, разумѣется, не было. Но виденъ былъ человѣкъ, привыкшій говоритъ для впечатлѣнія, для эффекта.

Они просидѣли въ кабинетѣ часа полтора и за все это время ни разу не коснулись тѣхъ вопросовъ, которые въ этотъ моментъ ихъ связывали. Какъ будто пріѣздъ Льва Александровича въ Петербургъ былъ случайностью, — встрѣтились земляки и хозяинъ пользовался случаемъ узнать отъ пріѣзжаго, что дѣлается въ его родномъ городѣ.

Ножанскій спрашивалъ про своихъ старыхъ знакомыхъ — профессоровъ, общественныхъ дѣятелей, про тѣ учрежденія, въ которыхъ онъ прежде работалъ.

Доложили о завтракѣ. Ножанскій повелъ Льва Александровича въ столовую.

Здѣсь онъ нашелъ жену Ѳедора Власьевича. Съ нею онъ былъ знакомъ прежде, но немного. Дѣтей у Ножанскихъ не было.

Жена Ѳедора Власьевича постарѣла гораздо меньше, чѣмъ онъ самъ. Ей было лѣтъ пятьдесятъ, но она хорошо сохранилась. Она тоже забросала его вопросами о родномъ городѣ. Она, какъ и ея мужъ, скучала по южному солнцу и съ отвращеніемъ говорила о петербургскомъ климатѣ. Около двухъ часовъ Льва Александровича отпустили.