Канун - Страница 26

Дружески принятый, обласканный, Левъ Александровичъ все же недоумѣвалъ. Какая спѣшность была въ письмахъ и вдругъ теперь — точно онъ, въ самомъ дѣлѣ, пріѣхалъ въ гости.

За три часа они не успѣли даже коснуться дѣловой стороны. Все солнце да акація — прекрасныя вещи, но не ради ихъ онъ совершилъ такой подвигъ.

Сдѣлавши карьеру на живомъ дѣлѣ, кровно связанномъ съ жизнью, Левъ Александровичъ не понималъ еще, что здѣсь совсѣмъ иначе смотрятъ на время. Тысячи тонкихъ соображеній, пока ему еще не открывшихся, удлиняютъ минуты въ часы, а мѣсяцы въ годы.

Но визитъ къ Ножанскому оставилъ въ его душѣ неясное подозрѣніе, — нѣтъ-ли тутъ маленькой игры со стороны Ѳедора Власьевича? Не хочетъ-ли онъ въ первую же минуту показать ему, что вовсе не такъ ужъ въ немъ здѣсь нуждаются.

И весь этотъ день онъ не зналъ, что съ собой дѣлать. Выходило какъ-то такъ, что онъ находится въ полной зависимости отъ Ножанскаго и помимо его не можетъ ничего предпринять.

Въ Петербургѣ у него нашлось бы много знакомыхъ, но онъ не хотѣлъ видѣться ни съ кѣмъ.

Впрочемъ, это было только смутное чувство. Онъ видѣлъ одно: что здѣсь время цѣнится очень дешево.

На слѣдующій день часовъ въ двѣнадцать дня, когда онъ былъ совсѣмъ одѣтъ, къ нему постучались. Онъ отворилъ дверь, это былъ Ножанскій. Онъ явился въ черномъ пиджакѣ, очевидно желая подчеркнутъ неоффиціальность своего визита. Это былъ праздничный день.

Ножанскій сразу объявилъ, что желаетъ бытъ сегодня у него гостемъ и они завтракаютъ въ ресторанѣ.

— Мы скроемся гдѣ-нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ и тамъ поболтаемъ.

Они посидѣли минутъ десять и затѣмъ поѣхали на Морскую. Здѣсь они забрались въ отдѣльную комнату. Явились закуски, водки, вино.

Ножанскій говорилъ, что давно уже онъ не завтракалъ по-дружески.

— Не съ кѣмъ, милый мой, не съ кѣмъ. Здѣсь нѣтъ друзей. Всѣ зорко слѣдятъ другъ за другомъ и только подсматриваютъ моментъ, когда можно подставить ножку. Мнѣ подставляли уже сотни разъ, но у меня ноги крѣпкія отъ природы и я устоялъ. Завтра вы вступите въ должность и неизвѣстно, будемъ-ли мы въ состояніи завтракать вмѣстѣ, вотъ такъ просто, по дружески, а сегодня вы еще частное лицо, мой другъ, землякъ, такъ мы можемъ еще завтракать съ чистыми сердцами. Впрочемъ, я шучу, у насъ съ вами всегда будутъ чистыя сердца…

Левъ Александровичъ никогда не выпивалъ лишняго. Это было у него правило. Но Ножанскій, къ его удивленію, нѣсколько менѣе воздерживался. Онъ зналъ его за человѣка очень осторожнаго.

Ѳедоръ Власьевичъ вообще ревниво относился къ своему здоровью и не позволялъ себѣ никакихъ излишествъ. Это былъ человѣкъ, крѣпко сложенный, съ гордостью ссылавшійся на своихъ здоровыхъ работящихъ предковъ, которые дали ему здоровый организмъ: легкія, сердце, желудокъ. Въ прежнее время это было его проповѣдью — воздержанье въ пищѣ и питьѣ. И, дѣйствительно, это было ему на пользу. Умъ его всегда былъ свѣжъ, нервы уравновѣшены, тѣло бодро.

Работать онъ былъ всегда большой мастеръ, но никогда не допускалъ переутомленія и, когда случалось имъ бывать вмѣстѣ въ какихъ-нибудь засѣданіяхъ и коммиссіяхъ, то, по прошествіи уже нѣкотораго времени, онъ вынималъ часы и объявлялъ, что дольше ни въ какомъ случаѣ не можетъ, голова не будетъ свѣжа, и настойчиво требовалъ прекращенія.

Поэтому Льва Александровича удивило то обстоятельство, что на этотъ разъ Ножанскій какъ бы отступилъ отъ своихъ принциповъ. Ѣлъ онъ сравнительно немного, но выпивалъ больше. За закуской онъ пропустилъ нѣсколько рюмокъ водки и глаза его покраснѣли уже въ самомъ началѣ завтрака, а затѣмъ онъ принялся за красное вино, къ которому былъ безпощаденъ.

Вообще Левъ Александровичъ въ своемъ старомъ профессорѣ наблюдалъ, если не развинченность, то какую-то нервную шаткость. Ему даже показалось, что у него руки слегка дрожатъ.

Но разговоръ довольно долго вертѣлся на предметахъ безразличныхъ. И только когда подали кофе и Ѳедоръ Власьевичъ началъ вторую бутылку вина, при чемъ первую выпилъ почти одинъ, такъ какъ Левъ Александровичъ только пригубивалъ, — въ немъ точно сорвался какой-то узелокъ, который сдерживалъ его.

Онъ похлопалъ Льва Александровича по колѣну и сказалъ:- Ну, милый другъ, давайте же говорить откровенно. Вы, можетъ быть, удивлены, что старый профессоръ Ножанскій, такъ сказать, отступилъ отъ своихъ принциповъ и вотъ позволилъ вину возбудить свой мозгъ. Но это климатъ, климатъ… Не можетъ живое существо произрастать безъ солнца. Климатъ, дорогой мой, въ самомъ широкомъ смыслѣ этого слова…

И для Льва Александровича ясно слышалась въ его тонѣ та спеціально русская горестность, которая свойственна людямъ съ неудавшейся жизнью, когда у нихъ, послѣ долгой сдержанности, явился случай пожаловаться и излять душу. У него даже явилось какое-то чувство опасенія передъ тѣмъ, что онъ услышитъ, и онъ подумалъ только одно слово, которое для него имѣло очень обширный смыслъ: «неужели»?

Ножанскій же говорилъ какъ будто самъ съ собой. Онъ даже мало обращался къ нему. Слова изъ него вылетали какъ бы помимо его воли.

— Да, климатъ, климатъ… Все промозгло здѣсь холодной сыростью и отъ этого поросло мохомъ, сѣрымъ, склизкимъ, отвратительнымъ. Ни до чего нельзя прикоснуться безъ чувства брезгливости. Когда входить сюда свѣжій человѣкъ, свѣжая душа, его охватываетъ эта атмосфера, насквозь пропитанная ядовитыми испареніями болотъ, на которыхъ построенъ этой городъ. Вы думаете, это не имѣетъ значенія? Вы думаете, это шутка? Нѣтъ. Болота тутъ сыграли яркую роль, мой милый другъ… Знаете, есть въ химіи такая лакмусовая бумажка… По ней узнаютъ присутствіе кислотъ и щелочей, — при кислотахъ она краснѣетъ, при щелочи синѣетъ. Такъ вотъ, если ее перенести въ эту атмосферу, она безумно измѣнитъ свой цвѣтъ… Душа слабаго человѣка, входящаго въ этотъ міръ, это лакмусовая бумага…