— Да, Ѳедоръ Власьевичъ, имѣю въ виду такого работника, который меня заткнетъ за поясъ.
— Кто же это?
— Вы его знаете. Это Алексѣй Алексѣевичъ Корещенскій.
— Корещенскій?
Ножанскій при этомъ имени словно остолбенѣлъ. — Корещенскій, человѣкъ лишенный права на кафедру, бывшій въ ссылкѣ за политическія…
— Не преступленія, Ѳедоръ Власьевичъ, а только мнѣнія.
— Да, но это, это… Это можетъ встрѣтить непреоборимыя противодѣйствія…
— Ихъ надо будетъ побороть, Ѳедоръ Власьевичъ, и я въ этомъ случаѣ полагаюсь на васъ. Мы съ вами очень хорошо знаемъ, что Корещенскій въ сущности вполнѣ благонамѣренный человѣкъ. Онъ работникъ и талантливъ. Что же касается Стронскаго, то ради Бога дайте ему повышеніе, сдѣлайте его директоромъ, товарищемъ министра, посланникомъ, меня это нисколько не задѣнетъ. Только уберите его отъ меня.
— Ай, ай, ай, Левъ Александровичъ, какой вы твердый! — сказалъ, качая головой, Ножанскій и съ удивленіемъ посмотрѣлъ на Балтова. Онъ какъ бы хотѣлъ сказать, что не ожидалъ встрѣтить у него такую твердость. — Я вижу, что съ васъ взятки гладки а? Такъ какъ же? Значитъ, никакихъ уступокъ?
— Въ этомъ случаѣ онѣ невозможны.
— Ну, хорошо… Стронскаго я снимаю съ очереди. Я устрою это вполнѣ прилично. Но вы за то уступите мнѣ Корещенскаго…
— Позвольте, Ѳедоръ Власьевичъ, эта мѣна не равноцѣнная. Стронскій самъ уходитъ, я даже его не поощряю; оставьте его теперь, онъ уйдетъ черезъ недѣлю, потому что вмѣстѣ мы работать не можемъ. Корещенскій же мнѣ необходимъ, и его уступить я не могу. Васъ смущаетъ его прошлое… Но, Федоръ Власьевичъ, развѣ вы не знаете, что въ свое время каждый изъ насъ могъ попасть въ такое же положеніе. Онъ сказалъ тѣ слова, которыя мы съ вами думали, но не успѣли сказать, можетъ быть, случайно, а можетъ быть изъ благоразумія… Но потомъ вѣдь въ этихъ словахъ незамѣтно подмѣниваются — сперва окончанія, а потомъ и корни… Наконецъ, я ручаюсь за Корещенскаго.
— И вы этого требуете оффиціально?
— Я сдѣлаю это оффиціально. Отъ этого вамъ никакъ не отвертѣться.
— Мнѣ это будетъ стоить величайшихъ усилій… Величайшихъ, Левъ Александровичъ. Это знайте. Но я это сдѣлаю. Договоръ — паче денегъ, а у насъ съ вами договоръ.
Такимъ образомъ попытка Ножанскаго найти примирительный исходъ не увѣнчалась успѣхомъ… Со стороны Льва Александровича онъ встрѣтилъ твердый отпоръ.
На другой день онъ пригласилъ къ себѣ Стронскаго и предложилъ ему устроить почетный переводъ на другую должность съ нѣкоторыми даже выгодами для него.
Стронекому было рѣшительно все равно, гдѣ служитъ лишь бы двигаться по службѣ. Все равно, работать онъ нигдѣ не собирался да и не умѣлъ.
А Левъ Александровичъ, какъ только совершился этотъ переводъ, сейчасъ оффиціально сдѣлалъ представленіе о назначеніи Корещенскаго.
Ѳедору Власьевичу дѣйствительно пришлось очень трудно. Онъ долженъ былъ пустить въ ходъ всю дипломатію, усвоенную имъ за годы служенія и ему удалось побѣдить.
Дѣло въ томъ, что первые шаги Льва Александровича на служебномъ поприщѣ произвели въ сферахъ самое благопріятное впечатлѣніе. Изъ департамента, которымъ онъ управлялъ, приходили бумаги, рѣзко отличавшіяся отъ всѣхъ другихъ бумагъ. Отъ нихъ вѣяло настоящимъ дѣломъ, въ нихъ присутствовало какое-то творческое начало. Да и о самомъ порядкѣ въ канцеляріи Льва Александровича говорили очень много.
То было время, когда явный упадокъ, къ которому пришла страна, въ высшихъ сферахъ склонны были приписывать лѣни и бездѣльничанью чиновниковъ и возлагали большія надежды на «работу и работниковъ».
Левъ Александровичъ развилъ колоссальную работу и это было отмѣчено. На этомъ и сыгралъ Ножанскій. «Работой» ему удалось замазать всѣ шероховатости на имени Корещенскаго и побѣдить всѣ сомнительныя свѣдѣнія, какія о немъ были получены изъ департамента полиціи.
Результатомъ этого было то, что Корещенскій, все еще возившійся съ земской статистикой, однажды получилъ отъ Льва Александровича телеграмму приглашавшую его экстренно пріѣзжать въ Петербургъ.
Въ южномъ городѣ весна быстро перешла въ лѣто. Солнце въ продолженіи дня немилосердно накаляло мостовыя, стѣны и крыши домовъ, а по вечерамъ изъ всего этого исходилъ жаръ, который не смягчался даже влажной прохладой, посылаемой моремъ.
Было душно и казалось, что міровое пространство вмѣщаетъ въ себѣ недостаточно воздуха для того, чтобы люди могли дышать.
Зигзаговь совершилъ уже свое, какъ онъ называлъ, богемское переселеніе на дачу. Онъ дѣлалъ это совершенно особеннымъ образомъ.
Верстахъ въ двадцати отъ города, на берегу моря, гдѣ мирно расположилась нѣмецкая, впрочемъ, почти уже совершенно обрусѣвшая колонія, онъ у простого поселянина нанималъ одну маленькую комнату.
Онъ не жилъ здѣсь, а оставался въ городѣ, такъ какъ ему надо было каждый день бывать въ редакціи. Но когда становилось не въ моготу, онъ забирался сюда на нѣсколько дней, отказывался отъ всѣхъ знакомствъ и связей.
Здѣсь не было ни дачниковъ, ни музыки, сюда даже не доходилъ трамвай, такъ что приходилось верстъ шесть доѣзжать на мужицкой телѣгѣ. И онъ наслаждался полнымъ одиночествомъ, въ которомъ иногда ощущалъ неодолимую потребность.
Какъ то однажды, собираясь отправиться въ свою колонію, онъ зашелъ къ Натальѣ Валентиновнѣ. Это были передъ вечеромъ. Окна квартиры были открыты и тѣмъ не менѣе въ комнатѣ стояла духота. Онъ засталъ ее блѣдной, съ утомленнымъ лицомъ.
— Что это съ вами? Вы нездоровы? спросилъ онъ.