— И послѣ этого?
— И послѣ этого я продолжалъ дѣлать тоже и, могу васъ увѣритъ, что дѣло отъ этого только выиграло, ибо послѣ этого я сталъ уже сознательнымъ фокусникомъ, а, значить, и болѣе совершеннымъ.
— Нѣтъ, — вдругъ воскликнулъ онъ послѣ полуминутнаго молчанія, — это можно формулировать иначе и гораздо лучше. Знаете ли что, милый молодой человѣкъ, знаете-ли что было послѣ этого? Послѣ этого я сдѣлался вдругъ циникомъ. Вотъ настоящее слово. И вотъ вамъ еще филологическое открытіе, которое вы можете опубликовать въ либеральной газетѣ, приписавъ авторство себѣ, - а именно: слово чиновникъ есть испорченное «циникъ». Да это же очень просто: произошла естественная перемѣна буквы ц въ ч. Циновникъ. О, ц и в это вставка, по требованію фонетики русскаго языка, и вотъ вамъ циникъ. И долженъ вамъ сказать, какъ результатъ моихъ наблюденій и размышленій, что настоящій чиновникъ есть всегда непремѣнно и безусловно циникъ. Да какъ же иначе? Нельзя же допустить, что всѣ чиновники глупы и слѣпы и глухи, что они не видятъ, не слышатъ и не понимаютъ. Они отлично все понимаютъ, они прекрасно знаютъ, что отъ ихъ дѣятельности Россіи, настоящей Россіи, не хуже и не лучше, и что они работаютъ ни болѣе, ни менѣе, какъ на табель о рангахъ, понимая ее въ весьма широкомъ смыслѣ. Истинный чиновникъ пишетъ проекъ или докладъ и усмѣхается. Только на людяхъ эта усмѣшка не видна. Она у него подъ усами, а когда онъ одинъ, такъ у него ротъ дѣлается до ушей. И потому онъ циникъ, и потому я циникъ. Вотъ вамъ, юноша, — кушайте на здоровье. Не знаю, какъ это вамъ удалось извлечь изъ меня, потому что я до сихъ поръ никому никогда не говорилъ; но ужь извлекли, такъ кушайте на здоровье…
Володя буквально бѣгалъ по комнатѣ. Такого признанія отъ Корещенскаго онъ дѣйствительно не ожидалъ. Еще недавно, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, онъ зналъ его за человѣка строгихъ, твердыхъ принциповъ, работавшаго надъ дѣломъ, которое считалъ полезнымъ и важнымъ, и вдругъ такой цинизмъ, дѣйствительно, цинизмъ…
Его неопытный въ житейскихъ дѣлахъ умъ не могъ сразу переваритъ такого скачка и онъ былъ глубоко взволнованъ и несчастливъ.
— Но зачѣмъ? Зачѣмъ это все? Ради чего? спрашивалъ онъ и самъ не замѣчалъ, какъ руки его складывались въ умоляющій жестъ и въ голосѣ звучало отчаяніе.
— Зачѣмъ? Затѣмъ, что сдвинули меня съ мѣста. Не надо было сдвигать. Сидѣлъ я въ маленькой норѣ и истреблялъ злокачественныхъ змѣй, коихъ тамъ находилъ. Занятіе не широкаго масштаба, а все-таки полезное. Меня вытащили изъ норы и поставили на широкій путь и сказали: осуществляй. Я и началъ осуществлять. А когда понялъ истину, да подумалъ о прежней норѣ, такъ для меня стало ясно, какъ день, что я ужъ въ нее обратно ни за что не влѣзу. Растолстѣлъ, разбухъ.
— Слушайте, Алексѣй Алексѣевичъ, да вѣдь это невозможно! Вѣдь вы были человѣкомъ твердымъ, я считалъ васъ непоколебимымъ. Во что же тогда вѣрить? Боже мой! на кого смотрѣть?
— Послушайте, мой милый юноша, — сказалъ Корещенскій и, видимо задѣтый за живое, поднялся и сѣлъ на диванѣ. — Вы говорите, что я былъ непоколебимъ? Вздоръ! Если бы я былъ непоколебимь, не поддался бы я увѣщанію Льва Александровича. Да, я тогда увѣровалъ и воспылалъ, но вѣдь это же наивно! Увѣровалъ потому, что хотѣлъ увѣровать. Былъ слѣпъ потому, что завязалъ себѣ глаза. Развѣ взрослый человѣкъ, желающій быть искреннимъ съ самимъ собой, могъ бы увѣровать въ похвальбу, хотя бы и генія — а между нами сказать, Левъ Александровичъ все-таки не геній — при помощи угольковъ, разведенныхъ подъ треножникомъ, да и хотя бы цѣлаго костра, растопить, расплавить ледники сѣвернаго полюса?.. Да не ясно-ли, что для этого надобно зажечь всю Россію, всѣ сто сорокъ милліоновъ, чтобы они горѣли, чтобы костеръ составился изъ всѣхъ ея дремучихъ лѣсовъ, а поднимающееся отъ него пламя подожгло бы самое небо. А я повѣрилъ… Мы освѣжимъ торговлю, мы подымемъ и укрѣпимъ курсъ, мы урегулируемъ тарифы… Чертъ возьми, тарифы, курсъ, торговля… Когда сто милліоновъ еле-еле влачатъ существованіе… Торговля для тысячи крупныхъ коммерсантовъ, курсъ для десятка банкировъ, а тарифы для сотни крупныхъ хлѣботорговцевъ… И въ это повѣритъ? Этимъ зажечься и горѣть? Страну безправную, темную, голодную можно поднять тарифами, курсомъ, торговлей? Да, если бы ввести торговлю живыми людьми, — милліоны съ удовольствіемъ бы продали себя въ рабство. И оживилась бы торговля… людьми. А я въ это повѣрилъ? Вздоръ… Я сдѣлалъ только видъ передъ самимъ собой, что повѣрилъ.
— Но зачѣмъ? Для чего вамъ это!
— Для чего? Скажу. Теперь ужъ все скажу вамъ, юноша; ибо впустилъ васъ ужъ такъ далеко, что назадъ ворочать васъ было бы даже глупо. Для чего? А для чего я надсаживалъ грудь девять битыхъ лѣтъ въ классической гимназіи и окончилъ оную съ золотой медалью? Для чего я, въ бытность студентомъ, корпѣлъ надъ источниками, просиживая по восемь-десять часовъ въ публичной библіотекѣ. Для чего я ломалъ голову надъ диссертаціей, стараясь превзойти ученостью моихъ наставниковъ? Я хотѣлъ жить и работать, я желалъ двигать науку, — наконецъ, у меня было самолюбіе, я расчитывалъ составить себѣ имя въ наукѣ и занять достойное положеніе въ обществѣ. А со мной что сдѣлали? Мнѣ даже понюхать не дали каѳедры… Я не дѣлалъ ни пороха, ни бомбъ, я человѣкъ мирныхъ наклонностей. Я ни противъ кого не замышлялъ убійства, революціи, я только мыслилъ свободно… Я дѣлалъ только то, что обязательно для человѣка, посвятившаго себя наукѣ, ибо, если онъ мыслить не свободно, а сообразно указаніямъ, то онъ не наукѣ служитъ, а проституціи. И за это меня выгнали изъ университетской корпораціи, за это же швырнули въ мѣста, хотя и не столь отдаленныя, но достаточно отвратительныя, подвергли вѣчному надзopy, травили меня, мѣшали мнѣ занимать мѣста, которыя мнѣ нравились и, послѣ всѣхъ этихъ умоистощающихъ страданій, высшее, чего я могъ достигнуть — это постъ земскаго статистика, да и тутъ каждую минуту грозили мнѣ лишеніемъ мѣста и ссылкой. Я считаю, что моя жизнь, какъ я ее понимаю, разбита. Такъ пусть-ка они мнѣ и заплатятъ за то, что я претерпѣлъ, за всѣ мои труды и лишенія. Ну, вотъ они и платятъ, заплатятъ еще больше, вотъ вамъ и все.